07:53 / 09.08.2008 / Общество

Одно имя. Но какое!

А для нас нет ничего значительнее и дороже, чем пророк и жертва. Тем более что пророк оказался талантливым, а его проповеди попадали в цель и точку. Все работало на Солженицына: когда его объявляли предателем Родины, ссылали в ГУЛАГ, лишали гражданства, высылали из страны, отбирали у него рукописи будущих книг, позднее напечатанных по всему миру. Духовность и стойкость Солженицына оказались сильнее мощной машины огромного тоталитарного государства. Это почти небывалый пример успешной и многолетней борьбы личности с огромной страной, которая прежде без особого сопротивления и без всякого испуга и раскаяния уничтожала не менее талантливых людей. А вот также отделаться от Солженицына не удалось. Не посмели. Потому что он уже был знаменем, символом, пророком и человеком феноменальной воли.

Воля Солженицына проявлялась по-разному. Когда он не сдался и одолел рак. Когда он после «Одного дня Ивана Денисовича» и другой прозы, покорившей миллионы читателей, ушел в науку, архивы и стал, в сущности, первооткрывателем многих страниц российской истории. Когда он в любые времена провозглашал то, что вызывало массовое несогласие, и власть не только корежилась от его упреков, но и оценивала их саркастически и даже с презрением. Мол, чудит старик. Но «старик» долбил и долбил свое, хорошо понимая, что он далеко не всегда совпадает со своей родной и любимой страной. У него был характер непримиримого борца за справедливость и истину.

Не буду таиться: в творчестве Солженицына я не все воспринимал с восторгом, уважением и интересом. И по своим давним взглядам, и по своим интересам. Потому что вокруг меня чуть ли не все близкие родственники оказались в свое время «врагами народа». Поэтому «Архипелаг ГУЛАГ», например, воспринял как некое вторичное чтение и одолел его с большим напряжением. Из четырех сестер мамы трое побывали в ГУЛАГе. В том числе и мать. Не говоря уже об отце моем и родителях двоюродных братьев и сестер, которые почти все сплошь погибли в ГУЛАГе. Так что к выходу книг Солженицына многое знал. Наслушался... Но шло время, и мало-помалу стал перечитывать книги Александра Исаевича. Их масштаб и значение вызревали во мне постепенно. И сейчас с точностью не могу определить, что было важнее для собственного взросления, становления и переосмысления всего того, что связано с развитием страны, — великолепная проза Солженицына или его интересные, но достаточно занудные по художественному исполнению книги по ГУЛАГу, Февральской революции и другим страницам российской истории. Одно очевидно: то, что сделал Солженицын, это было под силу титану. Кажется, что пишущего человека с таким трудолюбием и работоспособностью в двадцатом веке, кроме Солженицына, не было. И дело даже не в количестве страниц, а в количестве открытий, откровений и новаторских утверждений. В Солженицыне философа и мыслителя ничуть не меньше, чем писателя.

Мне довелось почти весь день провести в Новосибирске там, где был и Солженицын. Одна большая страница в «Советской Сибири», в которой я тогда работал, была целиком посвящена этим встречам лауреата Нобелевской премии с учеными и жителями Академгородка. Помню, что поражали два обстоятельства. Александр Исаевич работал как двужильный. К концу утомительного дня не заметил в нем никаких примет усталости. Хотя он постоянно все записывал. В то время, как я уже перестал записывать, хотя мне вроде бы это полагалось как научному обозревателю.

Второе, что удивляло, — он на редкость хорошо знал журналистику, особенно дореволюционную, цитируя по памяти, едва ли не наизусть, давно забытые российские газеты. Казалось, его интересовало все: достижения академической науки, жизнь наших деревень, самоуправление, строительство Новосибирска, работа чиновников. В Солженицыне не было никакой фанаберии знаменитости, он морщился от комплиментов и просил людей не кланяться ему, а уж тем более не падать перед ним на колени. Перед людьми сидел простой, умный, хорошо образованный и воспитанный человек без всякой натужной заинтересованности в людях. В некоторых ответах в нем прорывались страстность и горячность.

Впрочем, не только в ответах... Они видны и во многих статьях и книгах Солженицына. Александр Исаевич, например, решился в свое время на страстную отповедь Юрию Марковичу Нагибину. Он с научной дотошностью подверг жесткому анализу жизнь, творчество и многие поступки Нагибина. Но... запоздало. Когда Нагибин уже ушел из жизни. Кроме того, сам Юрий Маркович сделал это еще беспощаднее в своем дневнике, который стал его последней книгой. Я не знаю других книг, в которых бы столь откровенно, скорее даже беспощадно, автор относился к самому себе. Дневник Нагибина — это и покаяние, и вся наша советская жизнь пополам с перцем и горечью. Жизнь Солженицына была, конечно, более достойная, более героическая и, скажем так, более правильная. Но это не помешало ни Солженицыну, ни Нагибину стать выдающимися писателями. Их уход из литературы и жизни — большая утрата для России.

Хотя сравнивать их ни к чему. У каждого была своя жизнь.