EUR 91.1531 
Юрий ЧЕРНОВ
Сложил там печь, смастерил нары и прорубил небольшое окошко. От холода времянка спасала, но жить в ней было неудобно: и темно, и тесно.
— Давайте, тятя, вступим в колхоз, — предложил как-то Ваня — ему шел тогда пятнадцатый год. Отец ответил быстро и сердито:
— Вздумали яйца курей учить!
На том разговор и был окончен. Теперь уже не у кого спросить, какие резоны были у отца Вани в неприятии «Новой жизни» — так щелчихинский колхоз назывался. Была ли то обида за учиненный семье разор и незаслуженные наказания или сказался гордый норов Григория Даниловича, не любившего, чтобы им командовали и помыкали, только выбрал он уединенную жизнь рыбака-охотника.
«В 1937 году отец заключил договор со Здвинским сельпо на заготовку рыбы, дичи и пушнины. На Березовой отноге было богато дичи, и отец построил там просторный шалаш, где мы с ним жили и обрабатывали добычу: теребили и солили пойманных петлями уток и гусей, обдирали и сушили шкурки водяных крыс. Почти каждый день я нагружал лодку рыбой и дичью и отвозил в приемный пункт сельпо. Вырученные деньги копили на покупку избы и обзаведение хозяйством.
Во время поездок в сельпо я часто встречал члена сельсовета Григория Юркевича, жившего неподалеку от нас, и тот все спрашивал, где мой батька и что делает. Я говорил, что не знаю. Когда я спросил отца, что мне отвечать на вопросы Юркевича, он так научил: «Скажи ему, что хрены смолю и к стенке становлю. Приду и ему насмолю».
С этим Юркевичем у Григория Даниловича уже была размолвка. «Член сельсовета» намекал, что ему как начальству полагается угощение рыбой и мясом. Отец Вани тогда возмутился, сказав, что у него нет ни кола, ни двора, а с него последнюю шкуру снять захотели. И добавил: «На озере рыбы и уток много, сам и лови!»
— Так где твой батя уклоняется от обчественного труда? — с ехидцей спросил Ваню Юркевич при очередной встрече. — Что робит?
Ваня ответил по наущению отца — слово в слово.
Юркевич побагровел и с кулаками — за Ваней. Да куда там: бегал тот резво — в пастухах научился.
Знал бы Ваня, чем обернется эта отцова выходка, никогда бы не передал его слова. Мелкие, злобные натуры, имеющие хоть капельку власти, никогда не прощают тем, кто их презирает да еще дерзит.
Арест отца
Это случилось 29 июля 1937 года. Смеркалось, когда в избушку Панченко, где Ваня с Евдокимом укладывались спать, постучались и сразу вошли трое — милиционер из Здвинска и двое понятых.
— Где отец и мать?
— Не знаем, куда-то ушли.
— Обождем на улице. А вы никуда не отлучайтесь.
Не прошло и пяти минут, как подошли родители ребят.
— Григорий Панченко?
— Я.
— Пройдем в избу.
Зажгли лампу.
— Вы арестованы, — сказал милиционер. — А мы с понятыми произведем обыск.
Начали с сеней. Забрали штук пять сетей и другие ловушки. Здесь же стоял лагушок, в котором Ирина Фёдоровна квасила для борща разрезанную пополам свеклу. Милиционер сунул в посудину руку и начал там шарить.
— Ты что, гад, делаешь? — возмутился Григорий Данилович. — Это же продукт, а у меня — дети. Может, ты своей поганой лапой обыск у заразной бабы делал — под юбкой.
— Заткнись! — заорал милиционер. — А если ты оружие тут прячешь или ещё чего? Знаем мы вас, кулачье недобитое!
«Я вижу — дело плохо. Зашел в избу, забрал из ухоронки деньги — 420 рублей, сунул их в штаны. И вовремя: сюда зашли с обыском. Заглянули за иконы в углу, а из ящичка на нарах милиционер, крякнув от удовольствия, извлек две тощих книжечки, одну — с молитвами, другую — с расписанием праздников и дней святых.
— Сходится — насчет религии, — отметил милиционер, — так и занесем в протокол. А ты (отцу Вани) собирайся. Одевайся теплей.
— Значит, надолго, — сказал Григорий Данилович, прощаясь. Не сдержался: заплакал, отворачиваясь...»
С крестом «врага народа»
Григория Даниловича отвезли в Здвинск, а оттуда — в тюрьму Куйбышева на Омке. С тех пор никто из семьи Панченко его не видел, не получил от него никакого известия. На все запросы Ивана, с горем пополам окончившего четыре класса, из Москвы и Новосибирска отвечали, что его отец осужден на 10 лет по 58-й статье с отбыванием срока на окраинах Советского Союза, без права переписки.
«Где-нибудь на Колыме, — отвечала Ирина Федоровна на вопросы односельчан о муже, — а жив ли, не знаем. Бог даст — дождемся». С этой смутной надеждой и жила, а точнее, выживала вновь осиротевшая семья Панченко, несшая к тому же тяжкий крест семьи «врага народа».
Я перечитываю, перелистываю заключительные страницы «писанины-были» Ивана Григорьевича, еще более проникаясь уважением к его человечности, трудолюбию, доброй и справедливой памяти. Вскоре после ареста Григория Даниловича он с матерью записался в колхоз «Новая жизнь». Об учебе, которую Ваня так хотел продолжить, уже не заходила речь. Теперь он — главный кормилец и работник. Вот он таскает в суслоны снопы, вот в обозе бычьих бричек с ящиками на полтонны зерна — везет его в Купино на элеватор, а там мешками по два-три ведра переносит на склад. Зимой на чановском острове обслуживает отару овец. Косит камыш. Изготавливает кизяк. Заступает на работу конюхом.
Только-только начала устраиваться жизнь, а тут проклятая война. Иван ждет повестку из военкомата, но, как выяснилось позже, детей «врагов народа» на фронт не брали. Их, «неблагонадежных», взяли — по повестке из военкомата — на шахты в Прокопьевске. Работал тут Иван с умным конем Илькой коногоном (откатчиком вагонеток), потом забойщиком и взрывником, а потом, после страшного обвала, уволился с шахты по инвалидности и уехал домой.
И ведь верно говорят, что одна беда не ходит. Накануне того дня, когда на шахте покалечило Ивана, погибла, наложив на себя руки, его сестра Прасковья, та, что ушла со ссылки. Отвергнув похотливые домогательства председателя колхоза Е. Барабаша, овдовевшая Прасковья была в отместку послана на тяжелую работу в отдаленную бригаду. Не выдержав испытаний, она стала бредить и в состоянии психического расстройства покончила с собой. Двоих ее сирот — восьмилетнюю Раю и пятилетнего Гену — взяла к себе Ирина Федоровна, а позже Иван оформил на них опекунство.
Перед войной, когда Прасковья жила в Новосибирске, её муж — работник милиции, устроил Ивана в автошколу, которую тот успешно закончил. После возвращения из Прокопьевска Иван несколько месяцев работал на разбитой колхозной полуторке. Во время одной из поездок в Барабинск он встретил на вокзале бывшего зятя Юркевича, Ивана Петрова. Выпили, как водится, за встречу. И Петров, разоткровенничавшись, рассказал о том, как Юркевич за бутылкой самогона предложил ему подписаться под его заявлением в милицию на Григория Даниловича. На то, что Панченко — «религиозный элемент», нигде не работает, занимается агитацией против советской власти.
— Что хочешь, то и делай со мной за этот донос, — повинился Петров.
— За то, что ты рассказал мне правду, спасибо, — сказал Иван, вставая и чувствуя, как его затрясло, — а за твою подлость — будь ты проклят! — и плюнул доносчику в лицо.
Все сроки наказания Григория Даниловича давно прошли, но никаких документов о его судьбе семье Панченко не поступало. И лишь в 1991 году на запрос Ивана Григорьевича в Управление КГБ СССР по Новосибирской области пришел ответ, в котором, в частности, сообщалось:
«29 июля 1937 года по необоснованному обвинению в «контрреволюционной пораженческой агитации» Панченко Г.Д. был арестован и постановлением тройки УНКВД Запсибкрая от 26 сентября 1937 года осужден по ст. 58-8-10 УК РСФСР к ВМН — расстрелу. Приговор приведен в исполнение 27 октября 1937 года в г. Куйбышеве Новосибирской области. Место захоронения, к сожалению, неизвестно». Далее говорилось о реабилитации Панченко Г. Д. в декабре 1959 года «за отсутствием состава преступления».
Тяжело читать такие документы.
Официальное осуждение партией коммунистов и советской властью жестоких репрессий, в том числе и в отношении кулачества, хорошо известно. Однако не менее важна для нас оценка того трагического периода самими пострадавшими, особенно с учетом последнего излома в нашей истории, связанного с правлением перестройщиков и неофитов. В газете «Советская Россия» было напечатано письмо из села дочери кулака, побывавшего в Нарыме, которая гневно осуждала… реформаторов ельцинского призыва, угробивших их крепкое хозяйство. Таких разоренных сел многие тысячи.
Иван Григорьевич Панченко в трагедии их семьи часть вины не снимает и с отца, пострадавшего более всех. «При той жизни, что была, — рассуждает он по-житейски, — отцу надо было в колхоз вступить или уехать в город. И он был бы жив, и наша семья такого горя не видела бы. Ведь отец пользовался тогда авторитетом, был старостой деревни. В колхозе ему бы тоже было уважение, а мы учились бы в школе, и не было бы на нас такого гонения».
Написав это слово «гонения» и, очевидно, затронув в себе навсегда обнаженный нерв униженного существования, Иван Григорьевич без какого-либо перехода продолжал: «Да, что пережили, одна несправедливость была, людей ни во что считали. Гады, убийцы, душегубы правды не узнали, брехне на отца поверили, безвинного человека расстреляли...»
Возразить нечего. Но история семьи Панченко также могла сложиться иначе, если бы не было оговора и доноса соседей — сначала Милорады, потом — Юркевича с примкнувшим к нему Петровым. Ведь последние написали донос добровольно, по личной злобе и с безошибочным упованием на то, что поверят им, а не бывшему кулаку.
Продолжая этот ряд роли «человеческого фактора» в судьбах ссыльных, кто возьмется оправдывать и озверевшего Михаила, уморившего свою мать Варвару, и «тигрицу» Ирину, подвесившую за косу на матке-дыбе свою дочь?..
Конечно, власти, нагнетая атмосферу классовой ненависти и создав нечеловеческие условия жизни ссыльных, провоцировали людей на самые низменные, шкурные поступки, однако последнее слово оставалось за самим человеком. За его совестью и сердцем.
Герой нашей истории Иван Григорьевич Панченко жестокое испытание ссылкой и последующими невзгодами вынес достойно: в нем остались и сострадание к ближним, и совестливость, и благодарная память на добро других. Десятки лет прошли, а он в ноги кланяется и деду Федору, приютившему его после ссылки, и чужому дяде Андрею, у которого он закончил первый класс; и эстонке Марии из Кожевниково, накормившей его творогом, в то время как он, подчистую обворованный в дороге, не получил ни кусочка хлеба у сытых родственников отца, зажиливших к тому же его вещи, оставленные на хранение. Кстати, и к дяде Андрею, у которого было семь(!) малолетних детей, Ваня ушел от своих родственников, где его обижали.
Есть, есть на свете люди, нравственность и участие которых не измеряются степенью родства или служебной зависимости. После чтения «жития» Ивана Григорьевича Панченко я еще более окреп в этой мысли и проникся уважением к автору этих горестных, но все же оптимистичных записок. Пройдя сквозь ссыльный ад, он не очерствел, не сломался, а, напротив, нашел в себе силы не только для того, чтобы вместе с матерью дать путевку в самостоятельную жизнь Евдокиму, сиротам Рае и Гене, но и устроить свою. Вместе с супругой Татьяной Александровной он вырастил троих прекрасных сыновей и замечательную дочь Надежду. Все они — уважаемые люди, закончили вузы, имеют семьи. Восемь внуков и трое правнуков греют души Ивана Григорьевича и Татьяны Александровны.
Всей своей жизнью Иван Григорьевич дал нам понятный и реальный пример нравственного стоицизма, показал, как оставаться человеком в нечеловеческой среде. Так пусть его пример, его судьба поддержат нас в это трудное время.
