EUR 91.7056 
Летопись сердца
Для меня же не существовало дороже, ближе, роднее человека: он был моё всё.
Вечность прошла с той поры, как мы навеки расстались, но многие моменты, связанные с ним, продолжают оставаться светлыми вехами в моей памяти.
Рабочий
В 1933 году наша семья, спасаясь от голода, переехала из казахстанского села Ястребовка на станцию Баган тогда Алтайского края. Жилье нам дали в старом бараке, где обитали еще четыре семьи в однокомнатных квартирах.
На работу отец устроился в РТМ Баганского совхоза по специальности, ранее приобретенной, — машинистом движка, обеспечивающего функционирование станков в токарном цехе, и динамо-машины, дающей свет предприятию и поселку.
Ремонтно-техническая мастерская располагалась в какой-то сотне метров от барака, что давало мне удобную возможность, когда я подрос, почти ежедневно бывать там. Мне понравилось, что все рабочие, относившиеся к отцу с большим уважением, и меня стали считать «своим человеком». Часто дарили «игрушки» — пришедшие в негодность детали машин, бракованные токарные изделия. Дома у меня много накопилось такого добра.
Вторым машинистом движка был Василий Шипунов, с детьми которого — Михаилом и Иваном — я водил дружбу.
Сохранился в памяти такой эпизод. Свободный от работы отец был дома, чем-то занимался, а я, как обычно, крутился возле него. Стало вечереть; прошло условленное время подачи электроосвещения на поселок, однако лампочка не загоралась. Отец сказал озабоченно: «Что-то там у Василия не ладится, надо сходить». Я тотчас начал собираться, потому что сопровождение отца, куда бы он ни пошел, считал своей обязанностью, приятной, конечно. Папиным хвостиком прозвала меня сестренка.
В машинном отделении, кроме «хозяина», было несколько мужчин, пришедших с разных концов Багана, по той же причине, что привела и нас сюда. Сменяя друг друга, они крутили огромное маховое колесо движка, а машинист, вконец вымотавшийся, стоял поодаль, как посторонний. Поглядев несколько минут на бесполезные старания добровольных «крутильщиков», отец снял с себя телогрейку, подал мне. Помощникам посоветовал выйти на улицу, а сам принялся колдовать возле движка: что-то подкачивал, подстукивал, подкручивал. Я, внимательно наблюдая, отчаянно волновался. Вот отец обхватил ладонями толстые спицы маховика, качнул его туда-сюда, потом резким рывком крутнул его в левую сторону, и мотор заработал, ярким светом вспыхнули окна домов поселка...
Не знаю, какие трудовые подвиги совершал отец, но ни с одного предпраздничного торжественного собрания не приходил без почетной грамоты и премии. В каком-то году — к 1 мая и к 7 ноября — получил два совершенно одинаковых костюма, серого цвета из коверкотовой ткани. Но, как помню, он редко в них наряжался. Эти костюмы здорово нас выручили в лютую военную годину. Мать обменяла их на зерно, что обеспечило семье долгосрочный рацион питания.
Книгочей
Азы грамоты отец постигал в церковно-приходской школе. Окончив два класса, расстался с нею, дальше учиться материальные условия семьи не позволили. В царское время для крестьянского мальчишки и это было хорошо, большинство деревенских жителей тогда совсем не знало грамоты.
Предполагаю, что мой родитель самостоятельно повышал уровень своего образования. Писал он быстрым, красивым почерком и был страстным книгочеем. Часто вечерами выступал перед нами в роли чтеца; приходили послушать его и соседи.
Рано меня научил читать, в пятилетний мой «юбилей» я получил от него прекрасный подарок — книгу «Гулливер у великанов», большого формата, богато иллюстрированную. Я быстро одолел ее без чьей-либо помощи. Тогда и зародилась во мне жажда к чтению, которую не могу утолить до сих пор.
...Благодаря умению бегло читать я был принят в школу на год раньше положенного возраста. Первый класс окончил круглым отличником, принес домой похвальную грамоту, которую довольный отец заключил в рамку под стекло и повесил на стену. И дальше своей учебой я старался доставлять радость любимому родителю.
Художник
Однажды при мне мать рассказывала соседке:
— Мы с Пашей нашли друг друга, когда еще жили в ауле Караба... Знать-то я его знала, но не обращала особого внимания. Выхожу однажды утром на улицу и вижу перед нашим порогом толпу народа. Собралось, наверно, человек двадцать. Смеются и на дверь показывают. Я глянула, и меня смех взял. Нарисованный на двери парень сидит, как живой, и на балалайке играет. Слышу разговор: «Кто же это так постарался?» — «Да Пашка Храмов. Себя и нарисовал. Чуб — его, балалайка — тоже». — «Когда же это он успел?» — «Наверно, ночью, при луне». Вспомнилось, что при встречах Паша внимательно на меня поглядывал. Нравилась я ему, но подойти, заговорить робел. Вот и «нарисовался»!.. Меня после этого к нему потянуло. Завязалась любовь. Мой отец был против. Он присмотрел и вроде бы даже сговорил мне жениха из богатой семьи. Когда я Паше про это рассказала, он украл меня и увез в Ястребовку.
Заметно было горделивое удовольствие, с которым мама произносила слова: «Он украл меня».
Рисовать он действительно умел неплохо, и я думаю, мог бы стать художником, если бы кропотливо и серьезно развивал подаренную природой способность.
Первое письмо с фронта отец сопроводил рисунком: два бойца из станкового пулемета «максим» ведут огонь по наступающему противнику. Это дало мне повод похвастаться перед товарищами: «Мой отец — пулеметчик». В почтовом конверте, полученном нами осенью 1943 года, вместе с письмом был рисунок, изображающий бойца с приставленным к глазам биноклем и полевым телефоном, стоящим рядом. Было понятно, что после госпиталя отец переведен из пулеметчиков в наблюдатели. Это были его последнее письмо и последний рисунок.
Музыкант
Мы получили выписанные oтцом по почте из Москвы гитару и балалайку. Это событие взволновало обитателей барака. «Публика» заполнила нашу комнатушку задолго до окончания настройки инструментов. Многие расположились прямо на полу. Первый инструмент, на котором заиграл отец, была любимая им балалайка. Много он умел извлекать из нее всяких мелодий. По «заявкам зрителей» исполнял «Подгорную», «Барыню», «Камаринского», «Светит месяц» и другие русские народные песни.
В разгар «концерта» в комнату втиснулся Тихон Беленков, или, как его обычно звали, Тишка, сосед через стенку, разбитной, часто бывающий под хмельком мужичонка.
— Паша! — закричал он, — сыграй ту, что в клубе исполнял.
Отец понимающе кивнул и заиграл, подпевая:
— Трансвааль, Трансвааль, страна моя,
Горишь ты, вся в огне...
Популярной была тогда песня про африканскую республику, народ которой воевал с колонизаторами.
Присланные из столицы инструменты были высокого качества. Отцу особенно нравилась балалайка, имевшая чистый, звонкий голос. Вечером, закончив все дела, он брал ее в руки.
...В черные дни войны голод заставил нас сменять на еду почти все хоть что-то стоящие вещи. Дошла очередь и до балалайки. Покупателем оказался молодой колхозник из колхоза «Путь зари», «приютившегося» на юго- восточной окраине Багана. Выяснилось, что парень хорошо знал наш инструмент, давно на него целился. Торгуясь с матерью, не пожалел заплатить высокую по тем временам цену — пуд пшеницы. Он быстрыми, умелыми движениями рук проверил настройку инструмента и ударил по струнам. Играл великолепно...
Солдат
Отец погиб осенью 1943 года, защищая Ленинград. Было ему 37 лет.
Сегодня я вдвое старше его, что как-то плохо переваривается моим сознанием. В воображении рядом с ним я вижу себя девятилетним мальчишкой на железнодорожном перроне, к которому причалил военный эшелон. Я крепко обхватил ладонями отцовскую руку пониже локтя, уткнулся мокрым от слез лицом в рукав. Плакать в рев, как мать и сестренка, мне нельзя: я ведь мужчина — десятый год пошел. Душат спазмы, слезы сами катятся из глаз. «По вагонам!» — длинно ревет командирский голос, и отец, крепко прижав меня к себе, говорит: «Ну, прощай, сынок!», и поезд увозит его. Навсегда. В вечность...
Солдатскую шинель отец надел в сентябре 1941 года; в том же месяце к движку встала Мария Степановна Храмова — его жена, моя мать. Этот факт отразила районная газета «Сталинский путь» в заметке под заголовком: «Заменила мужа, ушедшего на фронт».
Первые несколько месяцев, до глубокой зимы, мы получали от него письма из Тюмени, где он, готовясь к предстоящим боям, осваивал пулемет «максим». Затем обратный адрес на конверте стал обозначаться номером полевой почты. Это был уже фронт.
Дважды отец попадал в военные госпитали по ранению и, излечившись, возвращался в боевой строй.
На войне, особенно на ее передовой линии, все подвергаются смертельной опасности, но особенно бойцы, ведущие наблюдение за противником. На них вражеская сторона охотится с применением различных боевых поражающих средств, вплоть до тяжелых орудий. Именно артиллерийскими снарядами был разрушен пункт, с которого отец наблюдал позицию противника. Об этом мы узнали из письма, присланного нам командиром вслед за похоронкой. Он писал, что вместе с нами глубоко скорбит по погибшему. Были в письме такие слова: «Рядовой разведподразделения Павел Кириллович Храмов был мужественным бойцом и надежным боевым товарищем...»
...Я искренне, разумеется, по-хорошему завидую тем людям, которые, подводя итоги прожитой жизни, заявляют, что если бы им представилась чудесная возможность повторить путь пройденного бытия, то они бы ступали точно по оставленным своим следам. Стараюсь верить, но не могу изгнать из души червоточинку сомнения. Происходит это, видимо, от зависти, что сам не в состоянии сделать такое заявление. Я в свою судьбу, доведись ее повторить, внес бы, выражаясь по-канцелярски, существенные коррективы. К примеру, не стал бы повторять ошибок, которые совершал, особенно в том возрасте, который принято называть опасным. Все сложилось бы, конечно, по-другому, то есть как надо, будь рядом человек, звание которого обозначено высоким словом: Отец.
